? А вот и продолжение этой статьи. Там, кстати, немного и про мужские инициации и сказки написано.
Выкладываю.
На всякий случай – текст не мой.
Данная статья продолжает тему, начатую ранее в статье “Психологическая инициация женщины” и посвящена женской инициации как социально-психологическому феномену. В первой части автор сравнивает понимание инициации в этнографии и психологии и сопоставляет с понятием нормативного кризиса развития. Во второй – анализирует волшебные “женские” сказки с точки зрения прохождения инициации героинями-женщинами.
Инициация – частный случай обрядов перехода, которые изучаются в этнографии.
Традиционно под инициацией (от лат. initio – посвящение, совершение таинства) понимается, во-первых, переход индивида из одного статуса в другой, в частности, включение в некоторый замкнутый круг лиц (в число полноправных членов племени, в мужской союз, эзотерический культ, круг жрецов, шаманов и т.п.), и, во-вторых, обряд, оформляющий этот переход.
Инициации – явление универсального географического распространения, встречающееся в любые исторические эпохи и на любых стадиях социального развития: от посвящений в члены тайного союза до приёма в пионерскую организацию, от посвящения в жрецы или в вожди до инаугурации президента индустриальной державы.
Общепринятое в истории религий подразделение инициации включает три типа.
Первый тип: коллективные ритуалы, функции которых – осуществить переход от детства или юности, обязательные для всех членов отдельного общества. В этнологической литературе они называются “ритуалами половой зрелости”, “племенной инициацией”, “инициацией возрастных групп”.
Второй – “все виды обрядов посвящения в секретные общества, братства, союзы”.
И, наконец, третий, наиболее важный, встречается в связи с мистической профессией, “для примитивных обществ – шамана или знахаря”. Во всех случаях, чтобы обрести новое качество, нужно пройти через умирание к рождению.
Несколько иную классификацию предлагает М.Элиаде. Ни в коей мере не отказываясь от традиционной классификации, Элиаде рассматривает обряды инициации под другим углом зрения, не по принципу: кем был до инициации – кем стал после нее, а по тому, что происходит во время нее. Таким образом, получается два вида:
1) “возрастные обряды, благодаря которым подростки получают доступ к сакральному, к знанию, к сексуальности, становятся человеческими существами”. Время инициации для них равно времени создания их людьми;
2) “специализированные инициации”, которым подвергаются определенные личности в связи с трансформацией их человеческого состояния. В данном случае происходит творение не человека, а некоего сверхчеловеческого существа, способного общаться с Божествами, Предками или Духами.
Считается, что женские инициации распространены менее, нежели мужские (Результаты кросскультурных исследований А.Шлегель и Г.Баррн резко расходятся С этим привычным представлением. Из их резюме вытекает, что инициации отсутствуют в большинстве обществ, а там, где они провологгся, левочек инициируют чаще мальчиков (только девочек инициируют в 39, только мальчиков – в 17 и оба пола – в 46 обществах).
Они также бывают двух типов: 1) пубертатные, 2) связанные со вступлением в женские союзы. Пубертатные отличаются тем, что девочки достигают половой зрелости не одновременно, и поэтому проходят возрастные обряды посвящения не коллективно, как мальчики, а по одиночке. Чаще всего женский пубертатный обряд инициации заключается в изоляции, запрете видеть свет, ступать на землю и употреблять в пищу некоторые виды продуктов, а также обучению женским ремеслам (ткачество) и мифам.
В традиционных культурах инициации имеют трёхэтапную структуру: 1 – сегрегация (разрыв неофита с его окружением) и изоляция (уход, увод, смена образа жизни); 2 – транзиция (промежуточное, лиминальное, бесстатусное состояние посвящаемого); 3 – инкорпорация (возвращение к общественной жизни в новом статусе).
Распространённый сценарий инициации – символическая смерть посвящаемого и его последующее возрождение в новом качестве. Во многих случаях инициации сопровождаются сложными психологическими и физическими, подчас весьма мучительными, испытаниями, по окончании инициации проводятся очистительные обряды. Как правило, вновь посвящённый получает определённые знаки отличия, подчёркивающие социальную грань между инициированными и неинициированными.
Инициации не очень хорошо изучены. На это есть причины, о которых пишет Элиаде: “Посвящение по преимуществу обряд тайный. Если мы кое-что знаем о посвящении в первобытных обществах, то только потому, что белым людям удалось пройти посвящение, или потому, что туземцы дали нам некоторую информацию. Мы еще далеки от знания глубины первобытных посвящений”.
Однако “с точки зрения метода, восстановление сценария посвящения на основе нескольких отрывочных документов и с помощью остроумных сопоставлений вполне возможно”. Так, сценарий инициации в символической форме прослеживается, например, в структуре волшебных сказок в виде смертельных испытаний героя, которые он с честью проходит, в результате чего повышается его социальный статус.
Как мы уже сказали выше, инициации изучаются в этнографии. Однако есть и другие явления, аналогичные инициациям, но изучаемые другими дисциплинами. Так, в монографии “Ребенок и общество” И.С.Кон приводит примеры подобных явлений, сопоставляя данные этнографии, истории, социологии и психологии: “Современная наука уделяет особенно много внимания проблеме качественных сдвигов, скачков в развитии. В биологии и психофизиологии это так называемые критические периоды, когда организм отличается повышенной сензитивностью (чувствительностью) к определенным внешним и/или внутренним факторам, воздействия которых именно в данной (и никакой другой) точке развития имеют особенно важные необратимые последствия.
В социологии и других общественных науках этому соответствует понятие “социальный переход” индивида или группы людей из одного социального состояния в другое (например, из детства в отрочество или из категории учащихся в категорию работающих). Специфически этнографический аспект данной проблемы – “обряды перехода” и их особый, частный случай – инициации.
Поскольку критические периоды и социальные переходы обычно сопровождаются какой-то, подчас болезненной психологической перестройкой, психология развития выработала особое понятие “возрастных кризисов” или “нормативных кризисов развития”. Слово “кризис” подчеркивает момент нарушения равновесия, появления новых потребностей и перестройки мотивационной сферы личности. Но так как в данной фазе развития подобное состояние статистически нормально, то и кризисы эти называются “нормативными”.
Кон подчеркивает, что “как ни близки эти понятия в философском смысле, – все они обозначают локализованный во времени скачок, – они коренятся в разных системах отсчета и не выводимы друг из друга. Критические периоды суть инварианты онтогенеза, возрастные кризисы относятся к жизненному циклу, возрастные переходы производны от социальной структуры общества, а поворотные пункты относятся к индивидуальному жизненному пути (биографии). Вместе с тем они тесно связаны друг с другом”.
Мы согласны с тем, что понятийные аппараты перечисленных наук совершенно различны, поэтому прежде, чем приступать к разговору об изучении инициации в психологии, должны сделать одно важное, на наш взгляд, уточнение. Говоря об инициациях и пользуясь этим термином, ученые-этнографы и психологи вкладывают различные значения в данное слово. В традиционном смысле инициация, как мы уже сказали – обряд, относящийся к какой-либо определенной стадии культуры. В психологическом смысле инициация, по выражению Элиаде, “внеисторическое архетипическое поведение психики”. Именно в этом смысле употребляет его Юнг в аналитической психологии. И в этом смысле мы на полном основании можем сравнивать явление инициации с нормативными кризисами развития. (Л.С.Выготский, Э.Г.Эриксон). В аналитической психологии Юнга и его школы в соответствии с инициацией находится процесс индивидуации.
Учеными давно установлено, что структура волшебной сказки имеет характер инициации. Эту мысль развивал В.Я.Пропп, в качестве примера обращаясь к тотемическим инициациям. Однако парадокс в том, что этот тип инициации был недоступен для женщин, тем не менее, основным персонажем множества волшебных сказок является именно женщина. Правильнее было бы сказать, что за смертельными испытаниями героини в сказке исторически стоит не обряд инициации, а нормативный кризис развития. Либо придется допустить, что Пропп имел в виду в качестве общих корней волшебных сказок. не исторические причины, а психологические, и инициацию следует понимать так, как понимает ее Юнг и Элиаде – приобщение неофита к тайне, знанию. Именно так мы и намерены рассматривать инициацию.
Тогда мы готовы сделать еще один шаг в нашем исследовании. Анализируя волшебные “женские” сказки, мы обнаружили, что в сказке символически описывается не одна, а несколько инициации. В связи с этим мы можем предположить, что если инициация и кризис – идентичные психологические процессы, то сказка метафорически несет информацию о психосоциальных кризисах и “правильном” и “неправильном” путях их прохождения. Далее – проследить по сказке возрастные кризисы женщины на протяжении жизненного пути и вывести их закономерности.
Теперь давайте обратимся к волшебным сказкам. Мы берем для анализа не все сказки, а только волшебные, то есть те, которые строятся согласно выведенной В.Я.Проппом функциональной схеме из 31 функции.
Среди волшебных сказок мы выбрали два типа так называемых “женских” сказок. К первому относятся сказки о невинно гонимой падчерице (“Морозко”, “Крошечка-хаврошечка”, “Золушка” и др.), ко второму – сказки типа “Красавица и чудовище” (“Амур и Психея”, “Аленький цветочек”, “Перышко Финиста ясна сокола” и др.). Эти два типа также выделены Проппом на основании посюжетного принципа.
Выбор именно этих сказок обусловлен тем, что главной героиней является девушка, которая вступает во “взрослую” жизнь, начиная свой путь в сказке с пубертатного возраста. Сюжет кратко можно изложить так: мачеха, обнаружив, что падчерица подросла и хороша собой, старается сжить ее со свету. Отец не заступается за дочь перед обидчицей. Наконец, мачеха либо выгоняет девушку из дому в лес, либо дает задание, которое представляет для нее смертельное испытание. Находится наставник, который помогает девушке с ним справиться и награждает ее. Часто в конце сказки появляется молодой человек, который влюбляется в нее. В эпилоге счастливое замужество героини, зависть сестер, посрамление мачехи или даже гибель ее.
Среди общих моментов сюжета выделяются следующие:
– Героиня находится в переходном периоде, когда девушка уже не ребенок, но еще не женщина.
– В большинстве сказок у девушки мачеха, а не родная мать.
– Есть родной отец, который ведет себя по отношению к дочери пассивно, не заступается за нее и не поддерживает.
– Как правило, у девушки есть сводные сестры, являющиеся для мачехи родными дочерьми, к которым последняя добра.
– Девушка должна пройти смертельное испытание, с которым она справляется. Сестры не справляются с испытанием.
– Есть наставник – человек, животное или волшебное существо. Он помогает девушке справиться со смертельным испытанием, поддерживает или даже спасает ее.
– В итоге у девушки появляется жених, с которым героиня счастлива.
– В конце сказки – посрамление мачехи, а иногда смерть.
Мы заметили, что среди отобранных нами сказок есть “короткие”, а есть более “длинные”. Сделав структурно-функциональный анализ, мы обнаружили, что длинные сказки описывают в символической форме не одну инициацию героини, а две, одна из которых соответствует переходу из детского возраста в период молодости с его задачами, а вторая – из молодости в зрелость. Тогда к описанному выше сюжету добавляется еще несколько функций: получив награду за пройденные испытания, девушка по случайности или по наущению сестер теряет все полученное, а также мужа, и теперь должна проходить новые испытания, чтобы стать, наконец, неуязвимой. Героиня либо воцаряется, либо даже становится бессмертной.
Анализируя функции второстепенных персонажей, мы убедились в том, что сестры героини демонстрируют альтернативный путь прохождения инициации.
Кроме того, в некоторых сказках мы имеем дело с третьей инициацией, соответствующей переходу женщины из стадии зрелости в стадию старости. В таких сказках второстепенным персонажем является, как правило, мачеха (по семиперсонажной схеме Проппа она числится как антагонист).
Как обнаруженную закономерность хочется отметить тот факт, что в “женских” сказках подвергаются инициации всегда только персонажи-женщины. В связи с этим можно сказать, что “женские” сказки посвящены женским инициациям и различным стратегиям прохождения их. Теперь рассмотрим несколько конкретных примеров.
Первая инициация. Переход из детства во взрослость
По каким признакам мы узнаем, что перед нами инициация? По тому, насколько близка героиня к смерти. Это некая метка, которую подробно описал Пропп в своей знаменитой работе “Исторические корни волшебной сказки”: “Почему герой попадает к вратам смерти? Почему сказка отражает в основном представления о смерти, а не какие-нибудь другие? Почему именно эти представления оказались такими живучими и способными к художественной обработке?
Ответ на этот вопрос мы получим из рассмотрения одного явления уже не только в области мировоззрения, но и в области конкретной социальной жизни. Сказка сохранила не только следы представлений о смерти, но и следы некогда широко распространенного обряда, тесно связанного с этими представлениями, а именно обряда посвящения юношества при наступлении половой зрелости (initiation). Этот обряд настолько тесно связан с представлениями о смерти, что одно без другого не может быть рассмотрено”.
Мы помним, что обряд инициации представляет собой трехчастный сценарий, согласно которому инициируемый удаляется от людей, подвергается смерти-трансформации, причем он искренне уверен в том, что умирает, и наконец возрождается уже другим человеком. Так, если мы возьмем, к примеру, сказку “Морозко”, то в этой короткой сказке героиня проходит инициацию в связи с переходом из детства во взрослость. Ее главная задача – отделение от родительской семьи, что в символической форме выглядит как отправление ее мачехой на верную смерть в зимнем лесу. Героиня, тем не менее, не умирает, она успешно справляется с испытаниями и возвращается домой с наградой. Мы не останавливаемся подробно на этой инициации, она описана в статье “Психологическая инициация женщины”.
Однако на этом сказка не кончается, она показывает другую возможность, которую демонстрирует сводная сестра или сестры героини, родные дочки мачехи. Увидев успех падчерицы, последняя снаряжает своих родных дочек в лес, чтобы и они разбогатели. Они, в отличие от героини, не справляются с испытанием и изгоняются с позором либо погибают. Сказка показывает стратегию прохождения инициации, которая, кстати, если говорить об исторических параллелях, не была исключением.
Эрик Эриксон, замечая, что этапы психологического формирования человека в ходе онтогенеза отнюдь не детерминируются самими по себе последовательными стадиями созревания организма, но что эффекты этого созревания сложно опосредствуются социальными институтами, приводил в качестве иллюстрации такой пример: “В некоторых “первобытных” обществах существуют “старые дети” – те члены племени, которые не выдержали суровых испытаний церемонии инициации “посвящения во взрослость”. Запрещение заниматься всеми “взрослыми” видами, деятельности определяет психологическую незрелость этих индивидов, несмотря на полноценное физическое созревание”.
В современном мире мы можем наблюдать те же процессы в связи с прохождением-непрохождением подростками кризиса идентичности. Не все подростки, проходя кризис, достигают идентичности. Э.Эриксон, как мы помним, говорил о двух противоположных возможностях, которые предоставляет личности кризис: положительной и отрицательной. В случае отрицательного прохождения молодой человек обладает спутанной идентичностью, а “патологией” возраста является отвержение.
Его последователь, психолог Джеймс Марсиа, развивая идею социальной идентичности Эриксона, описывает уже не два, а четыре основных варианта или состояния формирования иидентичности, которые он называет “статусами идентичности”. Так, юноша (девушка) при переходе к взрослой жизни может иметь один из четырех статусов идентичности:
Модель формирования идентичности, предложенная Марсиа:
| Название статуса идентичности |
Прохождение кризиса идентичности или периода принятия решения |
Обязательства в отношении выбора системы убеждений и ценностей или карьеры |
| Статус предрешенности |
Нет |
Есть |
| Статус диффузии |
Нет |
Нет |
| Статус моратория |
В процессе прохождения |
В процессе принятия |
| Статус достижения идентичности |
Пройден |
Приняты |
Если со стороны физиологии перемены в жизни человека детерминированы самой природой: он растет, становится женщиной или мужчиной, стареет и умирает независимо от своего выбора (или почти независимо), – то для духовного взросления этого недостаточно.
Для того чтобы индивид совершил переход, недостаточно и усилий социума. Социум создает только условия, предоставляет возможность. Нужны усилия со стороны самой личности. Человек может воспользоваться, а может не воспользоваться шансом, в этом его онтологическая свобода. Нельзя забывать о том, в чем главный смысл посвящений: как пишет М.Элиаде, “посвящение равноценно духовному возмужанию; оглядываясь на всю религиозную историю человечества, мы постоянно встречаем эту идею: посвященный – это тот, кому открылись тайны, т. е. тот, кто знает”.
Что должна знать героиня сказки, отправляясь в лес? Невозможно не изумляться той кротости, с которой она принимает свою судьбу. Падчерица в “Морозко” отправляется в зимний лес – и ни жалобы, ни обиды на своего родного отца, который отвозит ее на санях. В сказке “Амур и Психея” героиню родители по приговору оракула отправляют на скалу смерти, с тем чтобы ее взял в жены самый чудовищный монстр на земле – сама Смерть, и Психея безмолвно подчиняется.
Можно продолжить примеры до бесконечности, и во всех примерах нас неизменно будет поражать та готовность героини встретиться со смертью, как будто она знает, что это и есть самое “правильное” поведение.
И если сравнить поведение сестер, проходящих тот же путь, то сразу бросится в глаза контраст в поведении их по сравнению с главной героиней. В “Морозко” они грубо отвечают на приветствие Мороза, в “Госпоже Метелице” сестра плохо взбивает перину, чем вызывает недовольство волшебницы, и т.д. Девушки демонстрируют незрелое, детское поведение, как будто игнорируя изменившуюся ситуацию.
В монографии “Социальная работа с кризисной личностью” В.В.Козлов отмечает “факт чрезвычайной важности: личностный кризис всегда является вызовом эволюции человека как психосоциального существа, и если личность не воспринимает этот вызов, то возникает вероятность порождения кризиса такой интенсивности, который сметает личность своей глубиной и мощью. В крайних случаях мы имеем варианты или личностной смерти (патологией с потерей персоны), или полной личностной инволюции (социальные аутсайдеры)”.
Из психологии развития мы знаем, что если человек не проходит опустошительную, разрушительную фазу прощания с детством, то какая-то часть его личности остается инфантильной, а следовательно – зависимой.
Неудивительно, что в сказках про падчерицу сестер не берут замуж, то есть, по сути, они остаются “вечными девочками” в родительском доме. Иногда сестры в сказке погибают, что следует воспринимать как метафору: погибнуть – это перестать жить, то есть стагнироваться, остановиться в развитии, “ибо то, что перестает меняться, трансформироваться, то подвергается распаду и погибает. Такая “прижизненная смерть” выражается в духовном бесплодии”. Причем, в сказках смерть не воспринимается как трагедия, необратимость, это нормальная фаза, вслед за ней может идти новое рождение. Героя могут изрубить на куски, утопить в реке (“Сестрица Аленушка и братец Иванушка”), но он восстает из мертвых и совершает победу над собой, своими изжившими себя и утратившими ценность комплексами.
Вторая инициация. Переход в стадию продуктивности
Итак, девочка стала девушкой, отделилась от родителей и, согласно сказке, имеет теперь право на свою собственную территорию, на потребности и их удовлетворение. Морозко наградил ее сундуком с добром, и теперь она сыта. Что дальше? На этом многие сказки заканчиваются. Но многие имеют продолжение, в котором героиня; какое-то время понаслаждавшись добытой свободой, неизменно теряет все. И тогда ее ждут новые испытания.
В “длинных” сказках типа “Амур и Психея” девушку также уводят из дома собственные родители, оставляя на пустынной скале в ожидании жениха по имени Смерть. Своей красотой и кротостью (главное – кротостью, принятием своей печальной судьбы и готовностью пройти испытание, а не попытками избежать его) девушка привлекает Амура, который переносит ее в “рай земной”, где ей не нужно ни о чем заботиться. Короткие сказки, как мы уже сказали, на этом заканчиваются, потому что вот он, счастливый конец. Но в длинных сказках мы узнаем, что ждет героиню дальше.
Итак, условие, при котором девушка живет “в раю”, в сказках типа “Красавица и чудовище” всегда оговаривается мужем: она не должна видеть его и задавать вопросов о том, кто он такой. В “Аленьком цветочке” за ней ухаживают невидимые слуги, любое желание тотчас исполняется, но диалог с хозяином этого благословенного места она ведет, читая написанные огненными буквами его ответы на свои реплики, потому что он не хочет напугать ее своим видом и голосом. В “Эросе и Психее” супруг обещает Психее за ее послушание, что у нее родится божественный сын, а если она ослушается, то родится смертная девочка. До поры до времени ее это устраивает. Но у нее есть старшие сестры (более развитые слои сознания), которые однажды подговаривают ее узнать, с кем она живет. И она подчиняется этим уговорам, потому что они совпадают с ее собственной потребностью -знать эту тайну. Мы помним, что знают тайну только посвященные. Муж – знает тайну, он – бог. Она – простая смертная, читай: непосвященная.
Если первая инициация была спровоцирована мачехой – именно благодаря ей девушка вынуждена менять привычный образ жизни, – то вторая инициация происходит из-за любопытства девушки, символически олицетворяемого в сказке ее старшими сестрами. Послушание героиню более не устраивает, она хочет нарушить условие, которому она подчинилась, и увидеть, с кем она делит кров и ложе. Однако, увидев мужа, она тут же его теряет и вынуждена снова идти на испытания, чтобы вернуть его.
Кажется, что она не приобретает ничего нового, но это не так. В сказке “Аленький цветочек” героиня обретает мужа-человека вместо зверя и статус его официальной жены, а не гостьи в его доме. В сказке это называется “воцарение”, у Юнга – “восамление”, а в психологии развития Э.Эриксона – переход в фазу продуктивности. В фазе продуктивности мы создаем, творим новые вещи, идеи, детей, а главное – самих себя как индивидуумов, уникальных личностей. Если в первой фазе брака, который можно назвать браком “вслепую”, героиня зависит от мужа из-за условий, которые он выдвинул, то во второй фазе они становятся равными партнерами.
Что же произошло? Когда-то основатель гештальт-терапии Фриц Перлз на вопрос, почему у него получается так здорово работать, ответил: “Потому что у меня есть глаза и уши, и я не боюсь”. Эти же слова можно отнести к героине: она не боится больше пользоваться глазами и ушами, потому что теперь она и сама может справиться с самыми трудными испытаниями. На место страха пришла созидательная любовь, принимающая вещи и людей такими, каковы они есть, во всей противоречивой полноте. Она узнает, что своей любовью может сотворить чудо.
В “Аленьком цветочке” муж обязан героине своим освобождением от чар колдовства. В сказке “Амур и Психея” в поисках утраченного мужа героиня выполняет то, чего не может выполнить ни одна смертная, за это Зевс награждает ее бессмертием и поселяет на Олимпе. Она становится богиней, а следовательно, равной богу, который является с этих пор ее супругом.
По Юнгу, это этап, когда женщина обретает свой анимус, который дает ей ощущение целостности, андрогинность. Это означает, что индивидуум достиг еще одной ступени целостности, которая реализуется в рождении чего-то нового. В сказке “Амур и Психея” у Психеи рождается дочь по имени Наслаждение.
Если искать аналогий с реальными инициациями, то материал для размышлений дает нам Элиаде. Он пишет о нескольких степенях посвящения у женщин. Так, начатый когда-то в пубертате обряд посвящения завершается лишь тогда, когда у женщины рождается” первенец. Это значит, что она достигла творческой стадии своей жизни.
А что потом? А далее по логике развития взрослой женщины дети ее вырастут, героиня автоматически превратится в “мачеху”, чтобы выполнить до конца свое материнское предназначение и помочь детям отделиться от родительской семьи, сама же окажется перед кризисом середины жизни.
Третья инициация. Кризис середины жизни
Если мы обратимся к периодизации жизни женщины по Юнгу, то можем изобразить ее в виде следующей таблицы:
| Девочка |
Молодая девушка |
Зрелая женщина |
Старуха |
| (асексуальность, инфантильность) |
(сексуальность, инфантильность) |
(сексуальность, продуктивность) |
(асексуальность, мудрость) |
В ней последовательно изображены четыре этапа жизни женщины, отграниченные друг от друга: 1) девочка; 2) девушка; 3) женщина 4) старуха. Между этими четырьмя периодами есть границы, или пороги. Всего получается три порога, не считая рождения и смерти, что тоже является порогами, через которые человеку приходится переходить в течение жизни. В данной работе нас интересуют только переходные периоды взрослой жизни. Заканчивая проживание одной стадии жизни, человек не может беспрепятственно и естественно шагнуть в следующий по нескольким причинам.
Про одну из них мы говорили в связи с теорией Юнга: человек цепляется за предыдущий период, боясь неизвестности новой жизни. Но если бы он даже рвался вперед, то это не так-то просто. Вторая причина сложности переходных периодов в том, что в социуме это “место” уже занято. Так, если в семье есть подросшая дочь, то неизбежен ее конфликт со взрослой же матерью, так как в семье предусмотрено только одно “вакантное место” для такой женской роли, как хозяйка, мать, сексуальная партнерша отца. Таким образом, девушка не имеет возможности выполнять эти роли, а мать не спешит отказываться от них, так как они дают ей монопольную власть.
Говоря о власти, мы имеем в виду следующее. В психологии развития трем стадиям жизни соответствуют три раздела: детская психология (детство), акмеология (зрелость и взрослость), геронтология (старость). Слово “акмеология” восходит к древнегреческому “akme”, происходящему в свою очередь от слова “axis” (острие) и означающему: “высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора”. Быть в акме означает быть в полном цвете, на высшей степени развития. В это время “человек живет наиболее продуктивной творческой и социально-активной жизнью”. Как правило, обладая такого рода властью над собственной жизнью, человек не спешит с нею добровольно или легко расстаться.
Каковы перспективы этой ситуации? На какое-то время возрастные этапы матери и дочери перекрывают друг друга, обе находятся в стадии продуктивности, только дочь на входе, а мать – на выходе, у одной сил еще пока мало, у другой – есть и силы, и опыт. Очень напоминает революционную ситуацию: низы хотят, но пока не могут взять власть, а верхи не хотят ее терять, но уже не могут удержать. Однако неизбежен переход стареющей матери в третью стадию, и она испытывает такие же “пороговые” ощущения, что и взрослая дочь.
Пока мать и дочь находятся в различных жизненных периодах, конфликт существует латентно: “Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?” – спрашивает пушкинская героиня, уверенная в своей монополии на женскую власть. И до поры до времени зеркальце успокаивает ее: “Ты, конечно, спору нет”. Но уже в этом ответе есть намек на грядущую драму: это слово “спор”. Спору нет, но его пока нет.
“Но царевна молодая, /Тихомолком расцветая, /Между тем росла, росла, /Поднялась – и расцвела”… И вот здесь-то мы сталкиваемся со следующей закономерностью: как только девочка вошла в пубертат, она автоматически начинает теснить мать с ее “площадки”, вытеснять ее из детородного периода в “старухи”. Вот за что борется мать – за сферу влияния! “Как тягаться ей со мною! /Я в ней дурь-то успокою. /Вишь какая подросла! /<…>/ Но скажи: как можно ей /Быть во всем меня милей? / Признавайся: всех я краше, /Обойди все царство наше, /Хоть весь мир; мне равной нет./ Так ли?” Зеркальце в ответ: / “А царевна все ж милее, / Все ж румяней и белее”…
Вот она, старая как мир драма между стареющей матерью, теряющей свою женскую силу, и подрастающей дочерью, дерзкой в своей юности и притязаниях на материнское место. Эта драма не только женская. Если мы рассмотрим так называемые “мужские сказки”, то увидим то же самое.
Так, в “мужской” сказке “Кощей бессмертный” Кощей, обладающий неограниченной властью, забирает женщину Ивана-царевича, инфантильного героя, не ведающего, какое сокровище досталось ему под личиной лягушки. Ему остается либо оставаться без партнерши, то есть в детском, асексуальном состоянии, либо перестать быть послушным мальчиком и сразиться с врагом, который всемогущ, грозен и, как кажется на первый взгляд, бессмертен. Его смерть какая-то особая, нужно отыскать и сломать иглу, на конце которой смерть Кощея.
В психоанализе иглы, веретена, гребни – это те предметы сказочной атрибутики, которые являются фаллическими символами и иносказательно намекают на сферу секса. Сломать иглу Кощея = лишить его мужской силы, кастрировать, занять его место, став мужчиной. Смерть его – освобождение площадки, которую занимает новый, более молодой и сильный “самец”. При этом поверженный властитель не обязательно умирает физически, он может умереть метафорически, то есть становится асексуальным, “умирает” как мужчина в продуктивной фазе, уступив свое место более молодому.
Именно этой теме Фрэзер посвятил свою знаменитую “Золотую ветвь”: каждый раз предыдущий царь, с полном расцвете сил, должен быть убит новым, еще более сильным. Вот как комментирует эту тему Пропп: “Очевидно, брачный возраст детей, создание нового поколения показывает, что старому поколению пора уйти, уступить место новому”. Так что в жизни каждого юноши, как и в жизни девушки, есть момент, когда он отыгрывает “сражение с Красным рыцарем” – своим отцом – за право интегрировать свою внутреннюю силу.
Для иллюстрации третьего кризиса возьмем сказку, которую мы уже цитировали выше. В переложении Пушкина она больше известна как “Сказка о мертвой царевне и семи богатырях” (хотя речь в нашей статье идет о народных сказках, Пушкин весьма экологично сделал переложение народной сказки “Волшебное зеркало” в стихотворную форму, не повредив при этом функциональной структуры, в чем и кроется народность гения). Здесь нам хочется сделать акцент на второстепенной героине, мачехе.
Во время анализа “женских” сказок у нас возникло следующее наблюдение. Поскольку жизненный путь человека не заканчивается на зрелости, а предполагает и старость, то мы предположили, что должны быть сказки с главными героями стариками и старухами. Оказалось, что мы не можем вспомнить таких сказок. Возможно, они и есть, но не так популярны, как сказки о молодых девушках и юношах.
Сказка знает героя-ребенка (“Мальчик-с-пальчик”, “Гуси-лебеди), героиню -девушку, героиню – зрелую женщину (“Василиса Прекрасная”), однако старуха или старик могут быть только второстепенными персонажами, причем либо помогающими главному герою, либо мешающими ему. Почему так? Если в сказке “закодированы” жизненные стратегии, то как она могла проигнорировать такой огромный отрезок жизни, как старость?
Одно из предположений заключается в том, что выйдя из возраста “акме” (“вершинного”), женщина перестает быть главным персонажем как в жизни, так и в сказке. У руля власти в жизни, а, следовательно, в сказке, стоят люди в фазе средней зрелости. Перевалив за рубеж этой фазы, человек должен осознать утрату своей власти в социуме и углубиться внутрь своей индивидуальности.
Так, мачеха в “Сказке о мертвой царевне”, будучи вытеснена из собственной возрастной зоны подросшей падчерицей, подошла к кризису второй половины жизни, который предполагает смену экстравертированности на интровертированность. Царица не захотела принять этого факта, продолжая соревноваться в красоте и юности с молодой царевной, пытаясь повернуть время вспять и продлить иллюзию своей молодости путем устранения соперницы (вспомним иронию Юнга по поводу того, что в современном западном обществе женщина должна быть похожа на младшую сестру своей дочери).
В социуме женщина изначально ориентирована на привлекательность в коммуникации, куда включена и внешняя привлекательность (героиня в сказке всегда “красавица писаная”). Однако мачеха в сказке практически всегда предстает старухой, сварливой и злой. Всегда в сказках она наказывается либо посрамлением и смирением, либо посрамлением и смертью.
Возвращаясь к теме инициации, мы можем сказать, что роль мачехи в женской сказке в том, чтобы дать представление еще об одном кризисе – кризисе середины жизни, который протекает ничуть не проще кризиса юности. В “мужских” сказках за попытку вернуть молодость старый царь наказывается тем, что сваривается в котле с молоком, в то время как молодой герой в результате этой же самой процедуры выскакивает из кипящего котла “удалым добрым молодцем”. В “женских” сказках, например, в “Снегурочке”, бездетная старушка пытается повернуть время вспять, “родив” снежную дочку, однако это, что называется, “мертворожденное” дитя, не способное к жизни… Подобные эпизоды в сказках соответствуют прохождению психосоциального кризиса поздней зрелости с отрицательным исходом по Э.Эриксону: на каждую задачу есть свое время, и его не наверстаешь в другой фазе, потому что в ней человека будут ждать свои, другие задачи.
Итак, старухи и старики в сказках являются не главными, а второстепенными героями, потому что их время ушло. Но это предположение касается только тех персонажей сказки, которые соответствуют реальным людям, например, злой мачехе. Есть еще один тип из семиперсонажной схемы Проппа, в роли которого может выступать пожилая женщина – это так называемый “даритель”.
Это персонаж, который оценивает прохождение героем испытаний и награждает его либо наказывает. В сказках это Баба Яга, Госпожа Метелица, фея, добрая старушка, помогающая девушке, и другие персонажи – именно они являются проводниками главных героев в инициациях. Эти герои не являются главными в сказке по той причине, что им не нужен путеводитель в виде сказки, они сами сочиняют сказки, шифруя те самые коды для молодых. Согласно Эриксону, социальная роль пожилых людей заключается в сохранении и трансцендировании мудрости, и во все времена самые главные тайны племени, государства, людского сообщества охраняются стариками.
Если говорить о реальных инициациях в традиционном понимании, то третья сказочная инициация (переход в последнюю жизненную стадию) соответствует второму типу инициации. Напомним, что речь идет о “специализированных инициациях”, которым подвергаются определенные личности в связи с трансформацией их человеческого состояния.
В данном случае происходит творение не человека, “а некоего сверхчеловеческого существа, способного общаться с Божествами, Предками или Духами. Подобные инициации были предназначены для избранных. Простые смертные (типа мачехи в сказке) доживают свой век в отчаянии, если вообще доживают.
Поскольку старость – самая не исследованная из всех стадий жизни (хотя бы потому, что люди стали жить так долго не так уж и давно), нам хочется проанализировать еще одну сказку – “Спящая красавица” Ш.Перро. Она необычна тем, что в ней нет мачехи, а есть добрые любящие родители, и все же главная героиня успешно проходит свою первую взрослую инициацию, и помогают ей в этом две старушки.
В этой сказке, как мы помним, героиня впервые появляется не в пубертате, а во время рождения. Злая старая фея, обиженная на то, что ее не пригласили на праздник, пророчит, что когда новорожденная вырастет, то умрет, уколовшись веретеном. Другая фея “смягчает приговор”: ты всего лишь уснешь на сто лет, пока не придет избранник. Тогда можешь растрачивать дары юности.
Затем сразу же следует кульминация: девушке уже 15-16 лет, и пророчество сбывается, она укололась веретеном, и это обозначает, что метафорически речь, безусловно, идет о первом сексуальном опыте, дефлорации. В этой сказке другие феи (в разных вариантах их от шести до двенадцати, не считая злой феи) сделали множество подарков, олицетворяющих богатство и прелесть юности. К сожалению, кроме этого роскошного приданого, в юности таится и “смертельная опасность”, о которой не обмолвилась ни одна из добрых фей. Эту тяжкую и неблагодарную обязанность берет на себя пожилая (читай: пожила на свете) мудрая женщина. Терять девственность до замужества для девушки почему-то смертельно опасно. И сказка дает ей сто лет для того, чтобы она “созрела” до принятия на себя этой социальной ответственности.
В.Я.Пропп считает, что то, о чем рассказывается в сказке, было реальностью при родовом строе, то есть ищет исторические корни сказки. Мы, обращаясь к этнографическому материалу, также убеждаемся, что девочек, подобно спящей красавице, при наступлении первых месячных изолировали иногда на несколько дней, иногда -месяцев, а иногда – лет. Причем, чем знатнее семья девушки, тем дольше срок изоляции.
Вот как описывает Маргарет Мид жизнь девушек таупоу в возрасте на выданье: “Этих девушек благородного происхождения тщательно охраняют. Не для них тайные свидания по ночам или же встречи украдкой днем. Если родители низкого социального ранга благодушно безразличны к похождениям своих дочерей, то вождь хранит девственность своей дочери так же, как честь своего племени, свое право председательствовать на вечерних церемониальных распитиях кавы*, как любую из своих прерогатив, данных ему его высоким положением. Он поручает какой-нибудь старой женщине из своего семейства быть ее постоянной компаньонкой, дуэньей. Таупоу не должна ходить в гости, ее нельзя оставлять одну по ночам. Рядом с ней всегда спит какая-нибудь женщина постарше. Ей категорически запрещено ходить в другую деревню без сопровождения. В ее собственной деревне односельчане ревниво хранят ее неприкосновенность, когда она предается будничным делам – работает на огороде, купается в океане. Риск стать жертвой какого-нибудь моетотоло (насилие над спящей) для нее мал, так как рискнувший покуситься на ее честь в прежние времена был бы просто убит, а сейчас ему пришлось бы бежать из деревни”.
А теперь сравним текст сказки Ш.Перро с приведенным отрывком о жизни самоанской принцессы: “Все так и вздрогнули, узнав, какой страшный подарок припасла для маленькой принцессы злая колдунья. Никто не мог удержаться от слез”. Однако король решил все же попытаться уберечь принцессу от несчастья, которое предсказала ей старая злая фея. Для этого особым указом он запретил всем своим подданным под страхом смертной казни прясть пряжу и хранить у себя в доме веретена и прялки. Прошло пятнадцать или шестнадцать лет. Как-то раз король с королевой и дочерью отправились в один из своих загородных дворцов. Принцессе захотелось осмотреть древний замок, и, бегая из комнаты в комнату, она наконец добралась до самого верха дворцовой башни. Там в тесной каморке под крышей сидела за прялкой какая-то старушка и преспокойно пряла пряжу. Как это ни странно, она ни от кого ни слова не слыхала о королевском запрете…” И так далее. То, чего не смогла сделать с принцессой одна старушка, доделала другая. Событие, которое должно случиться, в сказке обязательно произойдет. Причем злая фея, можно сказать, делает большое одолжение, предупреждая о нем заранее. Говорят: кто предупрежден, тот вооружен, однако можно это делать по-разному. Король инфантильно пытается оберегать дочь-девственницу от “укола”, – и в этом подход молодого мужчины-отца. А пожилые женщины знают, что выход в другом – выход в проживании опыта, предназначенного каждой женщине самой жизнью.
Одна фея, отжившая свое и вышедшая из детородного периода, жестоко называет вещи своими именами: ЭТО обязательно произойдет и будет смертельным опытом, лишением.
Вторая – молодая добрая фея – в расцвете молодости и силы, и она знает, что этот
опыт, хотя и является тяжелым испытанием, но не смертелен.
Наконец, третья женщина вносит свою лепту – ей “плевать” на приказы и запреты короля, она их и не слыхала. Есть вещи, над которыми не властны люди, какого бы высокого ранга они ни были.
Кларисса Пинкола Эстес прекрасно выразила разницу отношения к жизни молоденьких девушек и старух с помощью образа: “Работая с девушками старше шестнадцати лет, которые убеждены, что мир хорош, если правильно с ним обращаться, я всегда чувствую себя старой седой собакой. Мне хочется прикрыть глаза лапами и застонать, потому что я вижу то, чего не видят они, и знаю, особенно
если девушки упрямы и своевольны, что они хотя бы раз с бездумной храбростью пойдут навстречу хищнику, пока потрясение не заставит их пробудиться. На заре жизни наш женский взгляд очень наивен, и это значит, что эмоциональное понимание скрытого еще очень слабо. Но как женщины, все мы начинаем с этого. Мы наивны, и язык заводит нас в какую-нибудь очень щекотливую ситуацию. Быть непосвященной в этих делах значит, что мы в той поре жизни, когда склонны видеть только явное, и это делает нас уязвимыми”.
Заключение
В заключение хочется еще раз сказать, что инициация прежде всего связана со знанием трансцендентного порядка, знанием, которое ведет к новому, высшему способу существования. Это знание на каждом из этапов жизни новое, но у опытов всех трех описанных нами инициации один общий знаменатель: они выводят человека за пределы его обыденной жизни, поскольку имеют духовную природу. В результате принятия нового опыта у человека меняется онтологичекий статус – он становится открыт для мира Духа.
В сказках, как мы видели, эта метаморфоза сопровождается превращением героини в волшебницу, царевну, богиню и т.п. Сказка содержит также альтернативные стратегии героинь, ведущие к стагнации, краху, смерти. Таким образом, в волшебных “женских” сказках отражаются показательные ситуации для духовного развития женщины независимо от времени и места, в котором она живет.
Опубликовано в сборнике “Российский гештальт”.- вып.4.- М.,Новосибирск: 2003. – с. 18 – 37. Римма Ефимкина.
Помните, я выкладывал статью “